Марк Перах

ОХ, ЭТОТ ТОРОПЕКА!

 С утра Георгий Михайлович ожидал, что будут звонки от учеников, поздравления с важной датой - как никак он был признанным видным учёным в своей области, перебывал членом всяческих комиссий и комитетов, в том числе Высшей Аттестационной Комисссии  (ВАК), одно название которой вызывало холодок в сердцах соискателей кандидатских и докторских степеней.  Он слыл одним из наиболее  снисходительных и непредубеждённых членов этого грозного судилища, от решений которого, принимаемых за плотно закрытыми дверьми, зависели людские судьбы.  

В последнее время расплодились всевозможные “академии”, так что звание академика потеряло то внушающее благоговение звучание, которое в советские времена выделяло академиков, наряду с генералами и членами ЦК Партии, из всех остальных смертных в огромной стране. Но Георгий Михайлович Межегоров был, хоть и не полным академиком, но по крайней мере членом-корреспондентом единственной настоящей Академии, бывшей Академии Наук СССР, ныне Российской Академии наук, так что он остро ощущал принадлежность к сонму истинно избранных, не чета нынешним липовым академикам всяких торгово-промышленных или маркетинг-филателистических академий.

Восемьдесят лет! Дата круглая, и никуда не денешься. В халате, покачиваясь в своём любимом кресле, обитом красным бархатом, Межегоров, глядя на вереницу фотографий, расставленных на зелёном сукне письменного стола, думал, что изжога, которая стала всё чаще беспокоить его по ночам, возможно была порождена многими годами работы в лаборатории, где испарения всевозможных химикатов часто преодолевали постоянно гудящие насосы вытяжных систем.  На самом деле, после первых трёх-четырёх лет работы в Институте, он практически не выполнял более никаких опытов, и проводил намного больше времени в кабинете, где не было никаких химикатов, в то время как его более молодые сотрудники сгибались над пробирками и микроскопами.

В последние годы он вообще редко бывал в лабораториях Института, где провёл десятилетия своей, прямой как стрела, карьеры.

Ему было двадцать три года, когда он приехал в Москву из провинциального областного центра.  Там он закончил местный университет, в котором его отец Михаил Петрович Межегоров был профессором.

В своё время Михаил Петрович учился вместе с Оксаной Михайловной Калекиной, ставшей вскоре после войны зав. лабораторией в престижном академическом Институте в Москве.  Михаил Петрович походатайствовал о сыне, и Оксана Михайловна пошла навстречу однокашнику. Жора Межегоров был принят младшим научным сотрудником в лабораторию Оксаны Михайловны.  Это было 57 лет назад, и с тех пор Георгий Михайлович Межегоров никогда не менял место работы, где постепенно его статус проходил через всё более высокие ступени.

В должном порядке он стал кандидатом наук. Защита диссертации, естественно, проходила в своём институте, где покровительство Оксаны Михайловны обеспечивало успешное голосование “ЗА” всеми членами Совета, а утверждение ВАКом было также гарантировано, ибо ВАК был тoжe укомплектован своими людьми. Георгий Михайлович вступил в партию, и через некоторое время стал секретарём парторганизации Института, что окончательно укрепило его позицию. Постепенно рос и список его опубликованных статей, так как рецензенты журналов в его области все также были свои люди, так что каждой статье Межегорова было гарантировано принятие к печати в академических журналах. Георгий Михайлович, однако, знал меру и не заваливал журналы своими статьями, посылая в печать не более трёх-четырёх статей в год.  Статьи обычно имели, кроме Межегорова, ещё по одному соавтору. Обычно это были молодые младшие научные сотрудники, которых злопыхатели иногда именовали шерпами или неграми. Георгий Михайлович пожимал плечами - он знал, что злопыхатели говорят это из зависти. Сам он никогда никому не завидовал - зависть не к лицу учёному, не правда ли?

Он не надеялся сделать какое-либо крупное открытие, полагая, что открытия весьма редки, и чаще всего дело удачи. Если удача улыбнётся кому-либо другому, Межегоров будет приветствовать успех коллеги, удовлетворяясь своим скромным,

но доброкачественным вкладом в отечественную науку.  

Затем он был назначен редактором важного академического журнала, хотя его собственные работы имели к основному направлению журнала лишь косвенное отношение. Его предшественником был знаменитый академик, основатель журнала. Старик умер, и никто из его ближайших учеников и сподвижников не соглашался занять место редактора, не желая отвлекаться от исследований. Межегоров, однако, понимал, что пост редактора откроет множество возможностей для роста его престижа, и может послужить ступенькой к избранию в Академию Наук. Ну, и что было дурного в желании стать членом академии? Плох тот солдат, кто не хочет стать генералом, и Межегоров, мечтая о звании академика, ничем не препятствовал кому-либо ещё также стать академиком, не так ли?

Ни его покровительница Оксана Михайловна, ни соперничающий с ней заведующий параллельной лабораторией Института, Гурген Ашотович Марданян, никогда даже не рассматривались в качестве кандидатов на членство в Академии наук. Межегоров понимал, что пока Оксана Михайловна жива, ни о какой Академии он не мог и мечтать.  Попасть в члены Академии, обскакав его покровительницу - такая идея могла только вызвать ироническую улыбку всякого нормального члена научного сообщества. Такое могло случиться в теоретической физике, или в математике, но не в той области, где подвизался Межегоров. Однако Оксана Михайловна уже достигала преклонного возраста (её поведение всё более явно выдавало посредственность, проступащую сквозь оболочку успешной советской женщины пролетарского происхождения, обвешанной степенями и званиями). Но после ухода Оксаны Михайловны в потусторонний плёс, Академия сможет стать  для Межегорова доступной целью.

Кроме того, хотя Оксана Михайловна давно уже не участвовала не только в экспериментах, но даже в их обсуждении, она строго следила за тем, как ревностно её подчинённые выказывали уважение к ней, постоянно горячо благодаря её в каждой статье за "руководящие указания."  Все понимали, что появление в лаборатории второго, кроме неё, доктора наук, обеспечит такому тщеславному выскочке немалые осложнения. Поэтому Георгий Михайлович не торопился с защитой докторской диссертации.

В предназначенный ей час, Оксана Михайловна покинула земной мир, и Межегоров, как и ожидалось, заменил её, как зав. лабораторией.

Теперь он смог, наконец, стать доктором наук.  Защита и утверждение ВАКом, конечно же, прошли как по маслу.

Вскоре,  со ступеньки секретаря парторганизации, Межегоров перешёл важный рубеж - он был назначен директором Института. Этот пост, по правилам Академии, предпочтительно принадлежал если не Академику, то по меньшей мере члену-кореспонденту Академии Наук.

В должном порядке, Георгий Михайлович был избран членом-кореспондентом. Теперь он мог не появляться в лабораториях неделями, но когда научные сотрудники направляли в печать статьи, добавление имени Межегорова к числу соавторов было подразумеваемым - хотя Георгий Михайлович никогда сам даже не намекал на желание фигурировать в числе соавторов. Теперь список его публикаций стал расти заметно быстрее.

Он гордился репутацией человека очень объективного, относящегося к подчинённым безотносительно к полу, возрасту, национальности, наружности. Например, все знали, что одним из младших сотрудников под началом Межегорова был средних способностей кандидат наук Юлий Моисеевич Генкин. Юлий Моисеевич часто писал статьи, где результаты работ в лаборатории обобщались, и практические рекоммендации предлагались для использования в промышленности. Часть из этих публикаций появлялись с двумя соавторами - Г.М. Межегоров, и Ю.М. Генкин, но часть - только с одном автором - Генкиным. Межегоров никак не высказывал недовольства, когда статья Генкина появлялясь без имени Межегорова в заголовке. А ведь мог! Такое отношение к единственному еврею в Институте свидетельствовало о безупречной объективности Георгия Михайловича, к немалому одобрению его подчинённых.

Георгий Михайлович никогда не повышал голоса, даже если кто-либо из подчинённых совершал очевидно ошибочные действия, или допускал явные промахи в проведении опытов. Наиболее сильное проявление недовольства подчинённым могло быть, и то редко, мягко высказано им в форме, - Считайте, что я сделал Вам замечание, - после чего провинившийся сотрудник считался прощённым.  

Полузакрыв глаза, Межегоров мысленно снова проходил через всю свою биографию, от первых шагов в лаборатории 57 лет назад, через все ступени его последовательного восхождения к нынешнему положению уважаемого учёного с безупречной научной и человеческой репутацией. Он преуспел во всём! Ему нечем было упрекнуть себя и не о чем жалеть. Разумеется, он не был избран ни полным академиком, ни членом каких-либо иностранных академий, не говоря уже о таких высотах как Нобелевская премия. О нём не писали в газетах - как могло бы быть, если бы он сделал какое-либо фундаментальное открытие. Его не приглашали в какие-либо иностранные университеты, не выбирали в Советы международных научных обществ, и это иногда задевало его, но всё это были несущественные мелочи. В общем, жизнь удалась, и что особенно питало чувство гордости и удовлетворения, было сознание, что он прошёл весь столь успешный жизненный путь, ни разу не покривив душой, и не делая никому никаких подлостей.

Первый звонок был от секретарши Инны Васильевны. Поздравив шефа с днём восьмидесятилетия, и пожелав ему здороввья, долгих лет жизни, и всяческих благ и успехов, она напомнила, что в семь вечера в зале Института состоится чествование Георгия Михайловича, где ожидаются многочисленные гости. Недавно заказанный большой портрет Георгия Михайловича будет торжественно открыт для обозрения на стене институтского зала, в одном ряду с портретами других именитых учёных и бывших директоров Института.

- А-а, вы же знаете, Инна Васильевна, мне это всё не надо.-

-Конечно знаю. Это надо Вашим ученикам и сотрудникам. Вы же не можете запретить Вашим почитателям показать их любовь и уважение.-

-Да уж. Никуда не деться.-

-Георгий Михайлович, вот ещё что. Приехал Барышев. Он хочет навестить вас. Что сказать ему?-

Барышев? Вот уже много лет, как Барышев, который когда-то был сотрудником Лаборатории Межегорова, уехал в Германию по приглашению исследовательского института в городке Швебиш Гмюнд.  Сначала он вроде бы намеревался побыть за границей не более года. Затем, по слухам, женился на немке, оставив свою русскую первую жену, и по-видимому, не собирался возвращаться в Россию.  Межегоров мог понять желание сменить жену, но почему на немку? Русских женщин ему не хватало? И вообще, Георгий Михайлович не одобрял поведение тех учёных, которые, вместо того, чтобы продолжать работать на пользу Родине, предпочитали более зелёные пастбища за рубежом, где зарплаты были в несколько раз выше, а оборудование лабораторий более современное.  

Он помолчал, раздумывая. Инна Васильевна молча ждала. Если Барышев придёт, опасался Межегоров, речь может зайти о преимуществах занятия наукой на Западе, а этой темы он побаивался. Хоть Барышев не был членом каких-либо академий, и не побывал директором института, как Межегоров, он, возможно, захочет похвастаться своим домом в живописном немецком городке - не чета четырёхкомнатной приватизированной квартире Межегорова в Москве - или сверх-современным туннельным электронным микроскопом в его немецкой лаборатории, перемежая рассказ терминами из интернетовского новояза (Межегоров чурался интернета, скрывая от подчинённых полное незнакомство с этим нововведением в технику коммуникаций). С другой стороны, было любопытно узнать, какие новые результаты Барышев получил - в прежние годы они занимались смежными проблемами, и даже опубликовали несколько совместно написанных статей.

- Ладно, пусть приезжает. Часам к одиннадцати.-

Отдав домработнице Ксюше распоряжения относительно холодной водки и закусок, Георгий Михайлович подошёл к книжному шкафу и уставился на полки, где были составлены, в строгом порядке, по годам и месяцам, журналы, где в течение более пятидесяти лет публиковались его статьи. Он легко нашёл журналы тех лет, когда он публиковал статьи совместно с Барышевым. Ему хотелось, перед приходом Барышева, освежить в памяти те свои работы, в которых некогда участвовал нынешний сотрудник института в Швебиш Гмюнде. Вот они, эти давние статьи. Многое из этих работ забылось, и Межегоров смотрел на страницы журналов, как на чьи-то чужие рассуждения и выводы, с трудом припоминая, что именно занимало его в те годы. В каждой статье тех лет содержались формулы, смысл которых Межегоров более не понимал. Вот ведь, как забывается всё, подумал Межегоров, откладывая журналы. Бог с ними, формулами, мысленно говорил он себе. Какое значение могли иметь сейчас эти давние формулы? Однако, хоть и стараясь не думать об ухудшении памяти, и пытаясь вызвать взамен чувство гордости за былые достижения, он не мог подавить смутную тревогу, которая таилась где-то в глубине его сознания, вдобавок к досаде, вызванной бессилием вспомнить смысл формул. И воспоминание всплыло, вопреки сознательному усилию подавить его: на самом деле, Межегоров никогда не был особенно в ладах с математикой. Вся математическая часть этих давних работ принадлежала Барышеву. 

Барышев никогда не заговаривал об его решающем вкладе в математическую часть их совместных работ, и наверняка не упомянет об этом и сегодня, но само присутствие Барышева, опасался Межегоров, будет ненужным напоминанием, уязвляющим самолюбие. Но уже было поздно придумывать повод для уклонения от посещения бывшего коллеги, и Межегоров подавил тревогу, как он не раз в его жизни ухитрялся подавлять чувство неполноценности, когда в статьях, подписанных им и его подчинёнными, его вклад бывал часто больше в предоставлении своего имени, обеспечивавшего принятие статьи к печати, чем в разработке идей или методов исследования.

* * *

За годы, прошедшие после последней встречи,  Барышев заметно полысел. Под его глазами появились тёмные углубления, а под подбородком повисла двойная складка. Межегоров бегло глянул на своё отражение в полированном дереве рамки, окружавшей зелёное сукно его стола, и с удовлетворением решил, что в свои восемьдесят он сохранился лучше, чем его бывший сотрудник, который был лет на двадцать моложе. Ничего удивительного - с его безупречной порядочностью и постоянно  благожелательным отношением ко всем и ко всему, Георгий Михайлович, естественно, обладал незаурядным сопротивлением старению. Конечно, он не знал за Барышевым чего-либо специфически предосудительного, но сам факт его перезда на "Запад" автоматически ставил Барышева на более низкий моральный уровень по сравнению с Межегоровым. Не говоря уже о колоссальной разнице в престиже между членкором Академии и простым доктором наук, хотя, признавал Георгий Михайлович, с его обычной объективностью, доктором наук не без таланта и знаний.

Как положено, выпили по рюмке водки, за встречу, закусив бутербродами с икрой, затем повторили, ибо чёт лучше, чем нечёт, а водка-то течёт, а затем и в третий раз, ибо Бог троицу любит,  и Межегоров одобрительно отметил, что Барышев за годы вне Родины не забыл её обычаи. Затем Барышев стал расказывать о своих последних исследованиях, время от времени вставляя в свою речь немецкие слова. То ли водка притупила остроту мысли Георгия Михайловича, то ли всё это на самом деле давно перестало интересовать его, но, кивая, и тем стараясь показать интерес к рассказу гостя, Межегоров на самом деле ничего не понимал в рассказе. Почуял ли Барышев, что впустую сотрясает воздух, или воображал, что собеседник с интересом вслушивается в детали его сообщения, оставалось непонятным.  Межегоров, незаметно для себя, задремал. Вздрогнув, он вдруг осознал, что в кресле напротив него сидит гость, который спрашивал (может быть, не в первый раз?), что Межегоров думает о доложенных результатах.

-Очень, очень интересно, - сказал Межегоров. -Думаю, надо бы заслушать Ваш  докладец на нашем семинаре.-

-Увы,- сказал Барышев. -Я, собственно, приехал на похороны моей матери. царство ей небесное. Вчера схоронили её в Твери. А в три часа сегодня у меня самолёт.-

-Сочувствую,- сказал Межегаров. -Мои родители давно на том свете, но я до сих пор не могу забыть горе, испытанное, когда они умирали.-

-Ja, so is das Leben, такова жизнь.- Барышев помолчал. -Между прочим, у моей матери сохранились мои старые бумаги. Там нашлась папка с фотографиями. Хотите посмотреть снимки, сделанные в шестидесятых годах, на конференциях? В Тбилиси, Риге, Днепропетровске?-

-Да, старое доброе время,- сказал Межегаров. -Теперь это всё заграница. Никак не могу привыкнуть - не то что привыкнуть - смириться... Днепропетровск - и вдруг заграница. Не может быть - рано или поздно они одумаются и попросятся обратно. Что они без России?-

Барышев хмыкнул. Он раскрыл портфель и достал пачку фотографий.

Фотографии оказались чёрно-белыми, пожелтевшими от времени. Межегаров перебирал групповые снимки участников научных конференций. На многих из них он находил себя. Несмотря на малый рост, из-за которого часто была видна только верхняя половина его лица, он обычно скромно стоял во втором или третьем ряду,  не пытаясь оказаться рядом с важными профессорами и академиками. Разглядывая лица, он узнавал многих из них, хотя часто не мог вспомнить имена, кроме тех, кто с важностью, приличествующей их рангу, восседали в первом ряду.

Сладкая горечь ностальгии, удвоенная выпитой водкой, вызвала слезу, и он перестал различать лица на фотографиях. Он отложил их, но тут же взял снова. Какая-то заноза в сердце заставила его снова перебрать фотографии. Он знал почему. Это было то самое чувство, которое он нередко подавлял в себе, когда, посылая очередную статью в печать, он внушал себе, что, каков бы ни был его собственный вклад, он по крайней мере никогда не пытался преуменьшить вклад его соавторов.

-Это всё водка,- подумал Межегоров. Водка, и появление этого бывшего сотрудника, который, в отличие от других подчинённых Межегорова, пытался выйти за пределы солидных, но не претендующих на большие открытия работ, типичных для сначала Калекинской, а затем Межегоровской лаборатории, и вместо постепенного продвижения по лестнице рангов, как делал Межегоров, предпочёл улепетнуть в более сытные края. 

Но в глубине души Межегоров знал, что в этот раз его самолюбие было уязвлено чем-то бòльшим, чем независимость Барышева. И он знал, знал причину. Торопéка! На фотографиях, принесённых Барышевым, среди участников конференций почти всегда присутствовал обладатель этой редкой фамилии - Торопека. Как и Межегоров, он на всех фотографиях скромно стоял в задних рядах, как бы избегая соседства с профессорами и академиками. В те годы и Межегоров и Торопека были всего лишь кандидатами наук, но с большой разницей в статусе. Межегоров был сотрудником престижной академической лаборатории, повседневно общаясь с самыми влиятельными членами Академии и членами ВАКа,  и стареющая Оксана Михайловна всё более передавала фактическое руководство лабораторией Межегорову, а  Торопека был всего лишь скромным доцентом в провинциальном институте - в далёком Красноярске, и бывал в Москве только раз или два в год.

Георгий Михайлович помнил, как всё началось. В те годы никто не слыхал имени Торопеки: в пятидесятых и в начале шестидесятых он ещё не публиковал статей в области, интересовавшей Межегорова, не выступал на конференциях. Впоследствии, когда Межегоров стал остро интересоваться всем, что касалось Торопеки, он узнал что в конце пятидесятых Торопека находился в заключении по пятьдесят восьмой.  А до ареста он, видимо, работал в другой области, так что его кандидатская диссертация была совершенно без интереса для Калекинской Лаборатории. Но в году шестьдесят втором в тех же журналах, где публиковался Межегоров, стали появляться статьи Торопеки, сначала без соавторов, а затем и с одним-двумя соавторами. Видимо провинциальный доцент начал сколачивать группу.

Пока число статей Торопеки и его группы было очень мало, Межегоров не обращал особенного внимания на появление нового имени в его области: провинциальный доцент, без связей с какой-либо влиятельной научной школой, казалось, не представлял большого интереса - он был всего лишь одним из многих рядовых в научной армии, где Межегоров, хотя и без лишнего шума, но уже обеспечил себе солидную репутацию серъёзного учёного.  Но постепенно число статей Торопеки росло, и Межегоров невольно стал испытывать лёгкое раздражение, когда в очередном выпуске одного из журналов снова появлялось имя неизвестно откуда взявшегося и весьма амбициозного автора, влезшего в область, где Межегоров считал себя первопроходцем. Что особенно раздражало Межегорова, это коренное различие между его собственным, осторожным подходом к решению проблем, подходом, который он считал единственно правильным для серьёзного учёного, и тем "нахрапом" с которым Торопека  очевидно планировал перевернуть всю область исследований, где Межегоров столь методически продвигался шаг за шагом.

А затем как-то Торопека объявился в Москве. Он пришел в Институт, и из вестибюля позвонил в Лабораторию, и спросил, может ли он встретиться с профессором Калекиной. Межегоров как раз был в кабинете Оксаны Михайловны, когда её секретарша зашла и сказала, что некий Торопека из Красноярска просит аудиенции.

-А-а,-сказала Калекина. - Знаю, знаю кто это. Жора, проведите его к нам. Вы знаете, у меня скопились где-то порядка пятнадцати рукописей этого Таратуты - прислали на рецензию. Никак не могла собраться читать, а теперь посмотрим, что это за птица, может и читать не стоит.-

(Пятнадцать статей за несколько месяцев?  Что за спешка? Пятнадцать статей,  меньше, чем за год - нет сомнений, этот Таратута, или как его там,  халтурщик. И чего он припёрся? Скорее всего ищет крышу . Не замечал, чтобы этот наглец поддерживал наши идеи.  В своих статьях он только мимоходом упоминает о наших публикциях, да и то не всегда.  А сейчас наверное допёр, что без крыши ему дальше ходу нет - вот и приехал полебезить перед Оксаной - авось возьмёт его под своё крыло.)

Торопека, казалось, был примерно одного возраста с Межегоровым. Ни о каких рукописях он и не заикался, видимо не подозревая, что около пятнадцати его работ уже несколько месяцев лежали в ящике у Оксаны, в ожидании её рецензии, открывающей дорогу к их публикации. Держался он довольно робко, но это не обмануло Межегорова. За все полчаса аудиенции, Торопека даже не попросил Оксану, не говоря уже о Межегорове, посоветовать ему, что и как делать в его исследованиях. Смешно подумать, он видимо считал себя равным Межегорову!

Кроме того, Торопека носил бороду. Межегоров это не одобрял: борода приличествовала солидному профессору, или, скажем, бомжу, но не молодому учёному.

Видимо, Торопека преуспел каким-то образом ублажить старую лахудру Оксану - его статьи были опубликованы в течение нескольких месяцев. Теперь все, кто имел какое-либо отношение к этой области науки, знали имя Торопеки.  Ссылки на его статьи стали появляться и в зарубежных журналах.

Пока Межегоров публиковал три статьи, Торопека публиковал восемь. Притом в статьях Торопеки было много вычислений, которых Межегоров не понимал. Затем какой-то кандидат наук в Молдавии, по фамилии Бондарь, опубликовал в Молдавском издательстве небольшую книжонку, полную формул, которые, казалось, были для тех же случаев, как и рассмотренные Тарат… Торопекой, но отличались от последних. Межегоров написал письмо Бондарю, спрашивая, отменяют ли его новые вычисления формулы Торопеки.  Сам он не понимал ни формул Торопеки, ни формул Бондаря, но если бы оказалось, что Бондарь опроверг Торопеку, Межегоров испытал бы облегчение. Через две недели Бондарь ответил.

Увы, он написал, что его новые формулы отличаются от формул Торопеки только потому, что он вывел их для других условий эксперимента. Для условий же, рассмотренных Торопекой, формулы Торопеки были выведены впервые, остаются применимыми, и Торопека таким образом должен быть признан пионером в области таких вычислений.

Теперь, как только имя Торопеки появлялось в печати, или в программах конференций, Межегоров испытывал стеснение в груди, и ощущение бессилия - как остановить этого самовлюблённого псевдо-открывателя, постоянно влезающего своими претенциозными статьями в область, где Межегоров, без претензий на открытия, медленно, но верно вёл настоящее научное исследование?

Затем была конференция в Прибалтике. Видимо, организаторы конференции были ослеплены фальшивым блеском публикаций Торопеки. Они включили доклад Торопеки не в одну из секций, где на доклад отводилось 20 минут (как полагалось рядовому доценту). Эти латвийские недоумки включили доклад сибирского доцента в программу пленарного заседания, где обычно выступали только маститые, и где на доклад давался целый час!  

Когда Торопека  закончил выступление, вспыхнула овация. Межегоров не апплодировал, тупая боль в сердце заставила его потихоньку выскользнуть из зала.

После закрытия конференции, как обычно, был банкет. Торопека появился на банкете без его обычной бороды, что вызвало немало шуток и подначек.  (Что, дал он обет, что ли, перед выступлением, в случае успеха, пожертвовать бороду Богу науки? Харьковский профессор Карданский был известен сочинением шуточных стишат об участниках конференций. Не изменил он этой привычке и в этот раз. Встав от банкетного стола, Карданский прочитал несколько четверостиший, юмористически описывая эпизоды прошедшей конференции. Одно из четверостиший было о Торопеке:       

                 Вот на трибуне Торопека,

                 Его доклад - событье века.

                 В нём ново всё и нет воды.

                 Как жаль, что нету бороды.)

Докладчики на научных конференциях удостаиваются оваций крайне редко. Межегорову никогда не привелось испытать такую честь. В отличие от секретных процедур на учёных советах и в ВАКе, овация на заседании открытой конференции была как бы признанием работы всем сообществом учёных, работающих в данной области науки. А ведь Межегоров знал: работа того не стоила! За что такая честь?

Теперь естественным следствием триумфа Торопеки могло быть его быстрое восхождение по лестнице карьеры, в первую очередь услешная защита докторской диссертации.

-Что это за фамилия такая – Торопека? - спрашивал престарелый профессор Комаров, встретив Межегорова в корридоре Института. - От слова "торопиться?" А что, он еврей? -  (Конечно же, ни Комаров ни Межегоров не были антисемитами - Боже упаси! Нельзя же отрицать, среди евреев попадались способные учёные. Многие из них даже водку пили, как русские. Ради объективности, однако, надо было также отметить, что нередко евреи были весьма неприятными личностями, и назойливо лезли во все щели, часто не выказывая никакой благодарности за терпимость их русских коллег.) Просто, по мнению Межегорова, Торопека в самом деле торопился, слишком резво и самонадеянно предлагая целую теорию, в то время как Межегоров систематически исследовал явления шаг за шагом, не прикрывая математической заумью произвольность допущений, как это делал Торопека.

-Может быть и еврей, не знаю,- сказал Межегоров. -Не в этом дело.-

-А-а,- сказал Комаров. Межегоров и Комаров переглянулись и одновременно сказали, -Гммм.-

А ведь Комаров был влиятельным членом ВАКа.

В течение некоторого времени ничего не было слышно о попытках Торопеки защитить докторскую. Вскоре оказалось, что он писал книгу, обобщавшую его исследования. Книга вышла.  В Сибирском издательстве.  Гммм.

Держа в руках книгу Торопеки, Межегоров испытывал удушье. Поколебавшись, он решил, что не будет даже перелистывать эту гнусную книжонку, у него и так в последнее время иногда подскакивало давление. Потом, проходя через лабораторию, он увидел, что одна из младших научных сотрудниц читала книгу Торопеки. Ну и дура! Не могла сообразить, что, как давно усекли остальные сотрудники Межегорова,  этим чтением она могла исключить себя из списка авторов очередной статьи, подготавливаемой к печати под руководством Межегорова?

Ежу должно было быть ясно, даже не читая книгу Торопеки, что если бы Торопека был прав, многое из работ Межегорова и его помощников оказалось бы второстепенным довеском к результатам Торопеки. Этого просто не могло быть. Не вдаваясь в детали писаний Торопеки, Межегоров мог уверенно утверждать, что вся работа Торопеки не только не продвигала науку, но на самом деле была вредной и анти-научной. 

Затем пронырливый Торопека оказался уже, вместо Сибири, доцентом в университете областного города всего в нескольких часах от Москвы. И наконец стало известно, что он подал на защиту свою книгу в качестве докторской диссертации.

Он не пытался пристроиться на защиту в Москве или Ленинграде: как только слух о неодобрительном отношении Калекинской лаборатории к работе Торопеки достигнет ушей других профессоров в Москве и Ленинграде, все они быстро раскумекают, что принятие к защите работы не имеющего никаких покровителей Торопеки возможно вызовет стычку с Калекиной (ради какого-то Торопеки? Кому это надо?)

Торопека ухитрился, однако, подмазаться к старику Серафиму Авксентьевичу Преображенскому, уважаемому профессору в Казани, который стоял в стороне от всех фракций и группировок. Известие из Казани испортило целый рабочий день Георгию Михайловичу, у него даже поднялось давление. И было от чего. Прочитав книгу Торопеки, Преображенский якобы сказал, - Молодцом, Торопека. Побольше бы таких работ. А если, как я слышал, Межегоров ругает эту книгу, и притом не в печати, а исподтишка, значит очень не уверен в себе - боится Вас, с чем и поздравляю.-

В должном порядке, книга Торопеки была принята к защите в Казанском институте. Первым официальным оппонентом согласился быть академик Рванов  из Новосибирского академгородка. Как сообщил Георгию Михайловичу его бывший аспирант, ныне работавший в Новосибирске, прочитав книгу Торопеки, Рванов якобы спросил, не согласился ли бы Торопека переехать в Новосибирск и занять должность старшего научного сотрудника в его институте. Торопека якобы ответил, чтобыл бы счастлив принять предложение, но если эта должность требует допуска, то, учитывая его биографию, в которой плохая пятая графа сочеталась с судимостью по 58 статье (официально снятой, но тем не менее...), он сомневался, что допуск будет ему дарован.  После этого, академик, видимо, более не возвращался к предложению должности в его институте. Однако, в отзыве на работу Торопеки он дал ей высокую оценку. Вторым оппонентом стал профессор Штейнер из Москвы, аспирантам которого Торопека несколько раз помогал провести эксперименты на приборах, которые он сконструировал в своей лаборатории. Третьим оппонентом стал сам Преображенский.

-Не может быть, чтобы этот выскочка успешно защитил докторскую, - думал Межегоров .- Они там в Казани не все же остолопы. -

Наглец Торопека таки защитил докторскую. Успешно. В Казани.  Известие об этом дошло до Межегорова, когда он только сел за стол в институтской столовой, предвкушая удовольствие от рыбной солянки. Аппетит сразу пропал. Солянка показалась горькой. Георгий Михайлович никогда не матерился, даже в уме. А стоило бы! Но он быстро приободрился: все защищённые диссертации направлялись на утверждение в ВАК. Межегоров знал свой долг: наглец не дожен получить докторскую степень за свою анти-научную мазню! Приближался час суда над наглым выскочкой, причинившим ему столько нервотрёпок. .

По правилам ВАКовской процедуры,  поступившие в ВАК диссертации направлялись в одну из экспертных комиссий.  Комиссия посылала работу на ещё один отзыв, так называемому, на общепринятом сленге, чёрному оппоненту, имя которого держалось в секрете. Ну вот,  диссертация Торопеки и поступила в экспертную комиссию в соответствии с её темой. Волею судеб в качестве чёрного оппонента был выбран украинский академик Лукашенко. Как рассказывали, он считал Калекину и Межегорова учёными намного низшего уровням, чем был он сам. Пришлось пережить и это. (Ну, Торопека, погоди!- мысленно повторял Межегаров.  - Подождём! Если Лукашенко даст положительный отзыв, дойдёт очередь до соответствующих мер со стороны Комарова и Межегорова. Нет, мы не допустим,чтобы псевдо-учёный, охмуривший своей мазнёй столько серьёзных людей, получил докторскую степень.   А до тех пор пускай Торопека надеется и ждёт, ждёт, ждёт... )

Лукашенко продержал работу Торопеки чуть больше года. Отзыв его был  положителен. (Ну, погоди, Лукашенко,- думал Межегоров.- Это мы тебе запомним.-)

Обычно, за положительным отзывом от чёрного оппонента рутинно следовало утверждение диссертации экспертной комиссией, а затем пленум ВАКа, почти всегда,  также рутинно утверждал решение экспертной комиссии, и счастливый соискатель получал вожделенные корочки доктора наук.

После того, как один из референтов ВАКа, воровато оглядываясь, прошептал пришедшему на приём Торопеке, что его работа успешно прошла экспертную комиссию и включена в следующее заседание пленума (Торопека не сообразил, что за раскрытие тайны референт ожидал хотя бы бутылку армянского коньяка) - слух об успешном присоединении Торопеки к кругу избранных быстро разошёлся по градам и весям, и на конференциях Торопеку стали усаживать в президиумы, а в его университете ректор издал приказ о назначении доцента Торопеки, впредь до следующего конкурса, на должность и.о. профессора.

На очередном заседании пленума ВАКа, как рассказал Межегорову профессор Иван Степанович Комаров, он,  держа в двух пальцах, с выражением брезгливости, книгу Торопеки, сказал, что произошла ошибка: диссертацию этого соискателя направили в экспертную комиссию, не соответствующую профилю диссертации. Во избежание присвоения степени доктора наук возможно некомпетентному соискателю, необходимо ещё раз направить работу в экспертную комиссию, на сей раз более соответствующую теме диссертации. Хотя подобное перенаправление было необычным, утверждение предложения профессора Комарова заняло не более одной минуты. И не удивительно: зачитывая вслух личные данные соискателя, профессор Комаров пропустил пятую графу анкеты, как будто бы она не существовала. Чего ещё было надо для суждения о научном уровне работы этого соискателя?

Естественно, более соответствующей комиссией была признана та, в которой

председателем был профессор Комаров, а одним из недавно назначенных членов, (недавно ставший доктором наук) Георгий Михайлович Межегоров. Межегоров любезно вызвался взять на себя неприятную обязанность - потратить время на составление чёрного отзыва.  

Глядя на книгу Торопеки, присланную из ВАКа на отзыв, Межегоров начал смеяться. Слёзы выступили на его глазах, но он не мог остановить смех. С кем мог он сравнить себя сейчас? Сначала ему пришёл в голову Тарас Бульба. -Что, помогут тебе твои ляхи?- так, кажется, говорил Бульба сыну изменнику? -Ну что, Торопека, помогут тебе твои формулы?- со смехом мысленно говорил Межегоров. (По-видимому, Тарас Бульба пришёл на ум Межегорову, потому что обе нерусские фамилии - и Торопека и Бульба - были одинаково забавными.)  Потом ему представилось, что он паук, в паутине которого трепыхается Торопека. Ох, уж этот Торопека! Смех разбирал Межегорова. В его власти было казнить или помиловать наглого выскочку, и сознание этого было чертовски приятно. Он решил, что не будет даже пытаться искать ошибки и слабости в книжонке Торопеки: что бы он ни написал в отзыве, Торопека всё равно не сможет опровергнуть критику. Спорить с Межегоровым публично Торопека не сможет, так как имя чёрного оппонента и его отзыв держатся в секрете. Ну, а на заседании экспертной комиссии он тем более не сможет спорить: соискателю даются для ответа всего несколько минут, да и в любом случае экспертная комиссия встанет за своего чёрного оппонента, тем более что Межегоров будет и сам заседать в ней. Надо постараться придумать такие замечания, которые вызовут бессильную ярость Торопеки. Пусть он почувствует то, что переносил Межегоров (у него повышалось давление), когда он был бессилен остановить поток статей Торопеки, постоянно выскакивавших из ниоткуда и переходящих дорогу Межегорову.

Мысленно улыбаясь, Межегоров написал первое критическое замечание: в работе Торопеки, писал Межегоров, не было никаких данных о величинах равновесных потенциалов, без которых нельзя судить о надёжности других результатов измерений. Затем, перелистав несколько страниц в конце книги, он нашёл две опечатки. В одной строчке, вместо слов "водородный показатель", было напечатано "водный показатель." В другом месте, вместо слов "потенциал адсорбции" стояло "потенциал абсорбции." Указав на эти опечатки (которые он назвал ошибочными утверждениями), Межегоров написал, что такие ошибки вызывают сомнение в компетентности соискателя, очевидно путающегося в элементарных научных понятиях, обычно знакомых студентам первого курса. В заключение on рекомендовал не утверждать работу Торопеки, как не отвечающую требованиям к докторской диссертации. 

Удовлетворённый, Межегоров положил готовый отзыв в ящик стола.

 Незачем было спешить: чем дольше затянется дело с утверждением диссертации Торопеки, тем лучше. Как только работа Торопеки будет окончательно отвергнута ВАКом, прыткий Торопека, не дай бог, может защитить ещё одну докторскую, да ещё в другой области, где Межегоров не сможет ещё раз завалить его.

Межегоров продержал готовый отзыв несколько более года, время от времени со смехом перечитывая его.

Наконец Торопека был вызван на заседание второй экспертной комиссии. Как обычно, все тридцать членов комиссии, обменявшись сведениями о здоровье каждого из них, и обсудив некоторые новейшие сплетни из научного мира, расселись по креслам, и Торопека был допущен в зал заседаний.

-Ознакомились с отзывом?- спросил председатель, профессор Комаров.

- Ознакомился ,- ответил Торопека, и его взгляд быстро скользнул по лицу Межегорова. Кровь прилила к лицу Межегорова и он опустил голову, избегая взгляда Торопеки. Не было сомнений: мерзавец как-то ухитрился вычислить, кто написал чёрный отзыв, несмотря на старания Межегорова  избежать в отзыве малейшего намёка на свое авторство.

-Очень кратко, я подчёркиваю - очень коротко, - сказал Комаров, -желаете ответить на замечания оппонента?-

-Конечно, - сказал Торопека. - Анонимный оппонент утверждает, что в моей работе нет данных о равновесных потенциалах. Вот моя книга, представленная в качестве диссертации. Пожалуйста, посмотрите на закладки - их ровно пятнадцать. Каждая из них заложена на странице, где имеется график равновесных потенциалов в зависимости от условий опыта. Автор отзыва, видимо, не заметил этих графиков, но любой из присутствующих может убедиться, что замечание необосновано.- Торопека поднял руку с книгой, вопросительно оглядывая зал. Желающих проверить его слова не оказалось, хотя две или три головы повернулись в сторону Межегорова, который наклонил голову ещё ниже, с кривой усмешкой на красном лице.

-Ну, это несущественная деталь,- сказал председатель. -Вы лучше скажите, признаете ли Вы, что в Вашей работе есть недостатки, или всё там у вас в ажуре?_

-Разумеется, недостатки есть,- сказал Торопека, но прежде, чем он мог продолжить, председатель перебил его, -Вот это и всё, что нам надо знать. Вы свободны. –

Торопека вышел.

-Ну, что, картина ясная,- сказал Комаров. - Работа, как справедливо отметил Георгий Михайлович в его обстоятельном отзыве, не тянет на докторскую. Голосуем. Кто возражает против мнения Георгия Михайловича?  Не вижу поднятых рук… Решение принято. Зовите следующего соискателя.-

Решение комиссии в должном порядке поступило на пленум ВАКа. Профессор Комаров кратко изложил мнение чёрного оппонента. Торопека был вызван в зал заседаний. Как Комаров рассказал Межегорову, Торопека прошёл через процедуру экзекуции, делая вид, что участвует в серъёзном обсуждении его работы.  А что ещё оставалось ему?  Он очевидно понимал, что решение было предопределено: его работа будет отвергнута высокомерным ареопагом.  А выходя из зала заседаний, Комаров услышал, как один из членов пленума, который просидел всю процедуру молча, остановился на несколько секунд возле раздевалки, и сказал Торопеке, надевавшему пальто, - Не огорчайтесь. Знаете, я вашу книгу не читал, но слышал от серьёзных людей, что это хорошая работа. А это важнее степени. Пишите ещё одну докторскую. В следующий раз Вам, может быть, повезёт больше.- 

Через пару месяцев, на конференции в Риге, Межегоров столкнулся с московским профессором Штейнером, который был официальным оппонентом на защите Торопеки.

-- А что, ВАК завалил Торопеку?- сказал профессор Штейнер. -Вы ведь, кажется, состоите в экспертной комиссии? Что там произошло?-

-Я не в курсе... Я в другой комиссии. В нашей комиссии, однако, недавно проходила кандидатская диссертация Скворцовой - аспирантки Торопеки. Знаете, эта кандидатская вполне могла бы служить докторской, мы конечно утвердили её единогласно.-

-Интересно,- сказал профессор Штейнер. -Понятно, что качество работы аспирантки намного определяетса вкладом её руководителя.-

-Наверное так, - согласился Межегоров. –Торопека, по-видимому, немало вложил в работу Скворцовой, иначе начинающая аспирантка вряд ли смогла бы сделать такую работу, хотя она, видимо, очень способная девица.-

-Любопытная логика у ВАКа, Георгий Михайлович, Если Торопека мог обеспечить своей аспирантке уровень почти докторской работы, как же это так, что его собственная докторская была завалена?  Вы ведь не будете отрицать, что работа Торопеки намного выше средней докторской?-

-Да, это странно,- сказал Межегоров.-

Професор Штейнер странно посмотрел на Межегорова, и покачал головой.

Межегоров очнулся - он всё ещё сидел в своем кресле, пустая рюмка на столе, и Барышев в кресле напротив.

-Воспоминания, воспоминания,- сказал Межегоров.- С чего-то давние дела вспомнились.-

Барышев хмыкнул, перебирая фотографии.

-А кто это?- Межегорова показал пальцем на какое-то лицо рядом с Торопекой.

-Ich weiss nicht. Не помню. А вот Торопеку-то помню,- сказал Барышев. -А знаете, несколько лет назад я его видел. В Вене, на международной конференции по водороду. Во время перерыва, смотрю - рядом академик Рванов - знаете, из Новосибирска. Я ему хотел представиться, и вижу, er sprach mit…разговаривал с Торопекой. Только Торопека уже был не Торопека, а просто Торп - изменил имя. Знаете, книгу Торопеки, оказывается, американцы перевели на английский, и какой-то исследовательский центр пригласил его в Америку. Я не удивился: помню его книгу  - добротная была работёнка. Ja, das Buch war wirklich ausgezeichnet. Ja, когда его докторскую завалили, наверное это его и толкнуло уехать, nach Israel, and denn , eh,  потом..  в Америку. Если бы его докторскую утвердили, кто знает, может он и остался бы в России.-

-Ну, Вашу же утвердили, а вы всё равно смылись.-

-У меня были причины - я от verdammte жёнушки убегал.-

-Ну, как бы то ни было, мы без Торопеки - или как его, Торпа? обойдёмся... Выпьем ещё, на посошок.-

Спускаясь по лестнице из квартиры Межегорова, Барышев жалел, что самолёт его вылетал в 3 часа дня, и он не сможет побывать на заседании, где будут чествовать Георгия Михайловича Межегорова.  Сотрудники, ученики, и подчинённые, все любили и уважали Межегорова, так что чествование обещало быть праздничным. Барышев тоже уважал Межегорова. Он уважал Георгия Михайловича не только за то, что Межегоров держал такую хорошую шведскую водку, но и за то, что Георгий Михайлович, хоть и ни фига не петрал в математике, и вообще не блистал оригинальностью в науке (как и его предшественница, старая карга Калекина) но зато был очень добрым, не завистливым, и безупречно порядочным человеком, всегда благожелательным ко всем, близким и дальним, и никогда не сделавшим никому ничего дурного. 

* *  *

Справка

В ответ на запрос, компетентные органы сообщили, что в составе Российской Академии Наук нет и никогда не было члена-корреспондента по фамилии Межегоров. Также в ВАК никогда не поступала диссертация, автором которой был бы некто по фамилии Торопека, а потому события, описанные в данной истории, являются плодом больной фантазии их автора. Намёки же автора на роль национальности соискателей в процессе рассмотрения их работ являются злостной попыткой автора приписать Российской Федерации нравы, по-видимому известные автору из практики в США.

От автора: Признаюсь, признаюсь, фамилии я выдумал. Как принято было говорить в Одессе, я дико извиняюсь… Ну, не то чтобы совсем придумал... В общем, если кому-нибудь покажется, что в персонажах можно узнать реальные прообразы, я за это не отвечаю.   

---------------------------------------------------------------------------------------------------